Борель. Золото [сборник] - Петр Петров

— Копали кое-как, а не пробовали, — возразил Гурьян, вспомнив Митрофанов шурф.

Инженер блеснул очками.

— Ну, все же… В прошлом году мы имели около десятка скважин и все дали отрицательные показатели… Все скважины не обеспечивают коэффициента больше единицы, а это, вы понимаете, Татьяна Александровна, не дает нам права на затраты. «Эмпайром» пробовали…

Гурьян загадочно улыбнулся. Вандаловская поправляла шляпку.

— «Эмпайру» еще нельзя особенно доверять, Иван Михайлович.

— А почему нельзя? — кольнул глазами главный инженер.

— Аппарат больно капризный. За границей, например, в почете бурение «Кийстоном», большой популярностью пользуется даже станок «Крейлиуса».

— Ну, это зависит от породы… К сожалению, других аппаратов у нас еще нет…

Инженеры и директор спустились в шахту.

Работы велись на двадцатом метре. При слабом свете лиц шахтеров нельзя было различить. Сквозь крепление просачивалась мутная жижа.

— Вот эта штука когда-нибудь покажет себя, — указал Гурьян.

— Да, плохо отведена вода, — согласилась Вандаловская.

Они прошли шесть забоев и остановились в последнем.

Два забойщика и откатчик курили, сидя на готовой кучке руды. Молодой густобровый парень толкнул бородача и шепнул:

— Кто это?

— А кто ее знает… Инженерша, видать…

— Во, брат, бабец… Мотри какая…

— Не охальничай, — сплюнул бородач.

Бутов поднял фонарь и отколупнул комок породы.

— Вот куда пошла жила, — ткнул он пальцем на дно забоя. — Значит, надо углубляться и подаваться прямо…

— А внизу камень, — вставил Клыков.

— Ну и что ж… Надо пробить и, как я смекаю, скорее распластнуть увал канавой…

— Рано еще, Нил, — отозвался Гурьян.

Вандаловская повернулась к директору и поддержала шахтера:

— По-моему, товарищ хорошую мысль подает. Это он толкует о бремсберге с бесконечной передачей.

— Во-во, — обрадовался шахтер.

Главный инженер шевельнул усами и открыл рот, но спорить, видимо, раздумал. После производственного совещания он, казалось, смирился, только по загадочно блестевшим глазам можно было понять, что инженер нетерпеливо ждал решения треста и партийной организации рудника.

Забойщики взялись за кайлы, и подземелье вдруг ожило, вздрогнуло, железный гул полетел к стволу шахты и дальше, к плохо греющему сентябрьскому солнцу. Откатчики сталкивались тачками в узких коридорах, грозно покрикивали:

— Эй, шевелись, шевелись!

— Закрой рот, а то ворона залетит.

7

Катя быстро шагала по своей чисто прибранной комнате и жестикулировала:

— Как не стыдно, Костя. Пьянка, карты, грязь. Фу! Связался с шайкой Алданца, этого глота… Ты парень не тот, а он сделает из тебя опять ширмача. Ну, возьми нас с Павлом Пинаевым… Ведь так же начинали с лопаты… Среди старателей большинство хороших ребят, но ты схлестнулся с теми, которые по «легкой» ударяют.

Мочалов путал загрубелыми пальцами непокорные вихры волос. В острых глазах парня таились обида и насмешка.

— Ну и научилась ты языком стукать… Хорошо говорить, когда в тепле живешь и за пайком не стреляешь.

— А тебе, кто ворота закрыл? Почему ты с ними путаешься?

На коня зарабатываешь, как Хлопушин?

— На черта он мне вместе с Алданцем…

— То-то и есть.

За перегородкой скрипнули дверью, зашеборшали спичками, раздался кашель.

— Это ты, Катюха?

— Я, товарищ Стуков.

— Мочалова просвещаешь? Жарь, из него толк будет.

Костя потел, торопливо заматывая вокруг шеи шарф, жадными глазами смотрел в полыхающее лицо «воспитательницы». Катя приглаживала стриженные в скобку волосы.

— Если желаешь, то можешь идти к Бутову. А там и угол найдем.

— Видно будет. Дай очухаться.

На улице они попрощались. С севера тянул холодный сквозняк. Шум тайги был похож на звон ломающихся тонких льдинок.

— Пошли в клуб? — предложила Катя.

— Нет, сегодня я дежурю около коней.

— Ну, в другой раз обязательно.

…У коновязи бродил с вилами ровесник Кости, толстяк и тоже бывший беспризорник, Ларька Супостат. Кони гнулись от пронизывающего ветра, громко хрумкали крепкое солончаковое сено. Завтра нужно было передать их в рудоуправление.

— Тебя не волки ли загнали? — Ларька поднял навильник и остановился.

— Не фигурь, — отгрызнулся Костя.

— А ты что пузыришься? Не отшила ли комсомолка-то? Зря, Костя, страдаешь. Там, говорят, другой фатеру снял.

Мочалов сжал кулаки и шагнул к Супостату.

— Замолчи, пока я тебе голову не сшиб!

Супостат бросил вилы и отскочил.

— Ты белены, видно, объелся. Вот, чудак, шуток не понимает…

— Знай край и не падай…

Костя зашел в избушку. От железной печки полыхало жаром. В котлах ворчливо кипела вода. От пропоченных портянок, от трубок и нечистого белья стоял тошнотный чад. Старатели курили, лежа на нарах, тесно прижавшись друг к другу. Хлопушин, по обыкновению, сидел на отдельном топчане и до крови чесал ноги. Его лысина опрокинутой тарелкой блестела в полумраке избушки. Рядом с бородой, похожей на клок конопли, расстегнув грязную бумазеевую рубаху, сидел орловец Иван Морозов.

Тщедушный сосед пропустил Костю к стене, замигал подслеповатыми глазами.

Разговор начал Хлопушин.

— Я теперь — одно звание, а не хозяин. Справил было пару коней и коровенку с подростком, — монотонно тянул он, шкрябая ногтями икры.

Подслеповатый глухо подкашливал:

— Ну и что ж, Савелий?

— А то, что все широким кверху вышло… Пропил… Ведь сколько дураку говорили: иди в колхоз, дак нет…

— И зря не пошел, — вторил подслеповатый. — Я тоже на бродягу подался из колхоза, а теперь затылок чешу.

— Бить вас некому, — басом заметил молодой парень, отходник. Голос у него выходил, как из рупора. — Путаники вы, я посмотрю. Там не прилипли и здесь болтаетесь.

Сосед Кости притих. Он соглашался со всеми. Но в беседу вмешался Морозов. Орловец говорил мягко, беззлобным грудным голосом, несоразмерным с его мощной фигурой, — будто мял руками вату. Говорил он чужое, откуда-то навеянное, неосмысленное.

— Эх, ребятушки. Да чаво там. Нету-ти нынче мужика и нечаво толковать о нем. И все мы не знаем, для чего живем. Без мужика все сохнет, как вот эта осока. Я, бывало, у помещиков Орловых плотничал и говорю вам: пожил бы теперь у барина, да где его взять…

— Правильно, лапоть, — хрипнул из угла Алданец. — Не все ли равно, кто нас жучит. Для человека должна быть воля — слабода, а ее у нас собаки слопали.